Лев Лещенко: Полтора месяца в армии с автоматом спал

Любимый артист отличается от остальных в первую очередь тем, что не имеет права стареть, ведь именно по нему публика особенно явно замечает, как течет время. Лев Лещенко - артист сверхлюбимый, и посему он эту заповедь знает и клятвенно блюдет. Элегантный, стильный, со спортивной фигурой, располагающим к себе с первых секунд знакомства лицом человека, обладающего замечательным характером и густым, бархатным голосом, узнаваемым с первых нот. От него исходит один только позитив, как и должно быть с настоящей звездой эстрады. И, наверное, именно поэтому он неизменно любим, востребован и узнаваем. Песни, которые Лев Лещенко сделал хитами, от сердечных "Соловьиной рощи" и "Ни минуты покоя" до культовых "День Победы" и "Притяжение Земли", как слушали еще в прошлом веке, так и теперь любят все, от новых русских нуворишей до старых советских товарищей, - ведь все мы родом из детства.   1 февраля Лещенко отпраздновал свой очень крупный юбилей. Разговор о детстве, юности, зрелости, об армии, музыке, славе и женщинах.   - Лев Валерьянович, у вас 1 февраля очень серьезный юбилей, а каковы первые ваши воспоминания детства?   - Я родился на 2-й Сокольнической - был там такой старенький, обветшалый, ветхий, но заветный барак не барак, а такой двухэтажный дом. А рядом - дворики и мелькомбинат имени Цюрупы. Взрослые там вроде как воровали понемножку мешки разные, муку - голод ведь был собачий. Я родился в 1942-м, то есть помню себя в самые первые годы после войны. А мы, пацаны, цеплялись крючками за борта машин и ездили по мостовой. Побирались, бывало, жмых ели. А потом я уже переехал в Богородское. Папа служил в НКВД, в конвойных войсках, сопровождал военную технику. Он - истинный военный, еще финскую отвоевал, в Великую Отечественную пришел в военкомат в первый день войны, а его сразу забрали в эту структуру, сказали: "Ты образованный (а у него была гимназия и курсы бухгалтерские), там пригодишься!"   - Вы росли без матери, сорванцом?   - Мама моя умерла, когда мне было год и восемь месяцев, сгорела от какой-то инфекции - может быть, туберкулез или воспаление легких, я точно не знаю. Ну, вот так... Матери нету, отец не справлялся - приехала бабка, до трех лет она меня выхаживала, а потом у бати с ней произошел раздор. Она богомольная была, таскала меня по церквям, а батя хоть и не партийный был, но все равно - НКВД ведь! Вот и поссорились. А когда мне было уже четыре года, она меня крестила. Помню, что я согласился съесть смоченную просфору, но решительно отказался пить с ложки кагор. А когда священник спросил: "Почему вдруг, ведь все пьют?" - я ответил с потрясающей для четырехлетнего человека логичностью: "Именно потому, что все пьют из одной ложки!"   А полтора года после ее отъезда я провел с помощником и адъютантом отца - дядей Андреем. Он утром приходил, брал меня под ручку, и мы шли на стрельбища.   Потом приехал с Украины дед, привез снасти, сундук, точил, лудил, пилил, мыло варил - после войны это было вообще! - и учил меня всяко-разным ремеслам. И скрипку привез. А дед у меня в свое время строил сахарный завод у издателя графа Сабашникова (у него еще Ленин свои труды печатал). И было у деда двое детей: мой отец, он родился в 1903 году, и его сестра, моя тетка, которая была на год отца старше. Они учились в гимназии, закончили ее. А у деда было церковно-приходское училище, четыре класса, но он много сам занимался математикой, а еще играл на скрипке, по нотам, - у них был целый струнный квартет. И один купец выменял его скрипку на свою: дескать, у деда была звонче. Когда он уже приехал в Москву, мы посмотрели, а там клеймо: "Кремона Николаус Амати, 1617 год". Мы, конечно, сразу заявили куда следует. Но нас успокоили, сказали: "Этого не может быть - все скрипки Амати посчитаны; это немецкая подделка, немцы в свое время выпустили 5 тысяч таких фальшивок". И скрипка осталась у нас, сейчас я отдал ее на реставрацию. Вот дед и привлекал меня к музыке.   Потом ему стало душно в Москве - у нас была одна комната и полуподвал какой-то... Он сказал: "Давай возьму Юлю (мою старшую сестру) и Леву - и уеду на Украину". Юлю увезли раньше, к моей тете, а дед забрал меня, и год я прожил с ним. Помню, ранней зимой отец за мной приехал - мы сперва путешествовали на подводе, потом местным поездом с такими окнами запечатанными, и в Харькове память сохранила вокзал с расписным куполом.   Ну а шпаной, конечно, был. Как чуть подрос - где-то класс третий был, то с ребятами уже и курить начал. А как только весна приходила, с апреля, - на плотах, на Оленьи пруды: связывали там по два-три бревна и гоняли с утра до вечера. На буферах возвращались в Сокольники, скидывались по копейке, покупали буханку, посыпали солью - и на всех: вкусно! И по дворам, и хулиганить! Пыжи набивали, взрывали, и в штандер, и в казаки-разбойники... А потом мы переехали на "Войковскую" - там была уже цивилизация, горячая вода. А до этого что? Баня!   - Ваш отец заново женился, у вас появилась мачеха, единородная сестра... Жизнь как-то переменилась к вам?   - Это еще раньше, когда мы жили в Сокольниках. В 49-м году родилась моя сестра по отцу Валя. Батя ездил на службу в Богородское на трамвае, а мы жили в трехкомнатной коммуналочке - у нас было 15 метров на всех. И две соседки - баба Женя и баба Надя, они были сестрами, у них, очевидно, эту самую комнату и откоммуниздили в пользу моего отца. Но они оказались очень лояльными, соседство было трепетное, всегда можно было прийти к соседке, поесть супа. Замечательное было время: все были вместе, в квартире проходили такие а-ля купеческие посиделки, каждый вечер тетки собирались играть в лото по копейке и пили чай. Им тогда было лет по 60, мне же они казались ветхими старушками, но я с ними дружил. И обилие кошек! У каждой было по кошке.   А в 53-м или в 54-м мы уже переехали на "Войковскую" - нам дали две комнаты в 3-комнатной квартире, то есть улучшили нам жилищные условия. Отец был уже подполковник, сосед его тоже был подполковником, у него было двое детей, нас трое, - так вот и жили. А потом случилось другое грандиозное событие: в 55-м году нас в школе объединили с девочками.   - О, самый возраст для первой любви!   - Да! Шестой класс, девочки, такие необычные ощущения... Уже любовь замаячила! А мне очень нравилась девочка во дворе, и я никак не мог решиться передать ей записку, и мы с приятелем сворачивали их и стреляли ими в окно из рогатки. А она потом подходила ко мне во дворе и говорила: "Лев! Возьми!" И все эти записки, нераспечатанными, горстью, - мне назад.   Дом был динамовский, жили игроки спортивных сборных, олимпийские чемпионы. И жил Алик Мамедов - он играл за сборную СССР по футболу. Был Алик не женат, и когда я учился в десятом классе, он прикалывался к моей девушке, к другой уже, - Гале. Но Галя его отвадила: она была строгих правил, а тут взрослый дядька пристает!   - Вы тогда уже занимались пением?   - Еще со времен своей жизни в Сокольниках, со второго класса. Меня не взяли в хор Свешникова, голос был еще не сформировавшийся, но я пел в хоре Дома пионеров, в 4-м классе стал запевалой, исполнял: "Пионерский строй веселый по команде стройно замер". С таким пионерским задором пел! Дома делать нечего было - теснота, одна комната, я все время пытался сбежать: на трубе играл, и в кружок художественного слова ходил, и в бассейн - чем только мог, тем и занимался.   А на "Войковской" у нас с Юлей появилась своя комната, стало посвободнее. Я учился в продвинутой школе имени Зои и Шуры Космодемьянских. Мы с третьего класса учили английский.Было и патриотическое воспитание: парта Зои, парта Шуры, мама их приезжала, рассказывала... Ректоры бывали, музыканты, лауреаты конкурсов, играли "Времена года"!   Я начал заниматься на "Динамо" баскетболом - меня взяли в секцию, дали трусы голубые, майку, кеды, это было что-то! Китайские кеды - это же нечто! И начала моя школьная жизнь складываться довольно странно: все время я отдавал спорту, играл за все команды - школьные, районные, заниматься было некогда.   Еще ведь и двор... Это 23 подъезда, самый большой двор в Москве, все стекалось как в воронку: тут домино, там карты, баскетбольная площадка, хоккейную заливали - было весело жить!   До 10-го класса все летело стремглав. Потом я получил серьезную травму: мы баловались на физкультуре, я пытался повторить гимнастический трюк, сделал "разножку", хотя не занимался гимнастикой, - и не докрутил ее. Упал точно на две точки - чувствую: руки не шевелятся, ноги тоже. Ко мне подошли: "Вставай!" - говорят. А я не могу. Вызвали "скорую", и пока везли - ноги отошли. Оказалось, что было ущемление шейного позвонка. Лежу, головой шевелю и немного ногами - и все. Диагноз поставили неправильно: думали, перелом. Даже приходили прощаться... А я 10 дней пролежал на доске, и руки стали работать - сперва левая, я с тумбочки что-то мог брать...   Короче, в школу я пришел через месяц. До рук нельзя было дотронуться - они кололи, как бывает, когда их отлежишь, только намного больнее, и, считай, весь 10-й класс я потерял. А тут прорезался голос! И я решил поступить в театральный вуз.   - Отец, наверное, был против?   - Я знал, что не поступлю. Хотя занимался в драмкружке: в школе у нас был приличный кружок, мы ставили и "Баню", и "Клопа", были хорошие педагоги... К тому же голос уже зазвучал - я пел оперные арии: накупил оперных пластинок и пел с исполнителями. Но у меня не было репертуара, я пришел что называется, "на арапа", и с первого тура меня скинули.   И я решил: пойду посмотрю, как жизнь происходит в театре. Да, батя говорил: "Ты с ума сошел!" - а я: "Нет, пойду посмотрю!" Пошел в Большой театр рабочим - попал в удивительную среду расцвета Большого театра: только появилась Максимова, застал Плисецкую, Уланову, Лемешева, Ведерникова, Петрова, Вишневскую, Лепешинскую... С утра до вечера сидел в театре: меня приписали к бутафорскому цеху, я делал выгородки, устанавливал ширмы, а Покровский ставил "Войну и мир". Я выучил весь репертуар Большого театра, приготовил кое-что, но на экзаменах пианистка моя исчезла - и все! Мне петь, а петь нечего. Я прошел два тура, но сырой еще был, 17-летний. В тот год Щацкая поступала, Золотухин.   ...А на третий год я уже пел "Демона", но меня в армию забирали. Правда, перед этим я пришел в ансамбль МВО, и мне сказали: "Оставь координаты - пройдет курс молодого бойца, мы тебя заберем!" Но меня - в Тамбов, в летние лагеря, а оттуда в вагон - и в Германию.   - Так первый раз в товарном вагоне и съездили за границу!..   - Да, товарные вагоны были, по дороге давали консервы, спали вповалку на нарах. И так мы приехали в Германию. Дождь, 5 километров до полигона пешком, промокли насквозь. Пришли: казармы двухэтажные, нары - мне повезло: попал на нижние. Стали сушиться, а в это время начали шастать офицеры по казарме -покупатели: каждый полк же хотел иметь специалистов - спортсменов, музыкантов... На меня нарвался старший лейтенант, спрашивает: "Кто ты, откуда?.." "Из Москвы, - говорю, - я спортсмен, 1-й разряд, ну, пою в самодеятельности, в институт вот театральный поступал". Он говорит: "О! Мы тебя запишем!" - и они ушли.   А нас погрузили в машины - и в танковую часть: опять курс молодого бойца, нас муштруют, с оружием, и уже никаких помыслов об ансамбле. После этого переводят в танковую часть - а что там делать без профессии? Ну, стал заряжающим! Стрельбы, да траки выбивать...   В хор начал ходить - что еще в армии делать? И в драмкружок - а там женщины, я их три месяца не видел: одна строевая... За колючей проволокой жили хуже, чем в тюрьме, - каждое утро на плац, да отжиматься, бегать под дождем, а январь, февраль, сырость да морозец... Короче, не сахар. А потом поехали на смотр - и после выступления ребята-ансамблисты к худруку привели меня, в Дом офицеров. Он говорит: "Слушайте, мы вас заберем! Ждите вызова!" Жду - нету, а это 61-й год, задержка демобилизации, люди служат четыре года вместо трех, на Кубе кризис, наши танки стояли напротив американских, мы полтора месяца с автоматами спали!   Наконец, кончается это положение, и вдруг 17 февраля сижу я в каптерке, чищу пулемет, заходит старшина, который меня не любил. Говорит: "Давай собирайся!" Я думал, опять траки выбивать, а он: "Нет, совсем собирайся!" И меня отвезли в ансамбль. Встречают ансамблисты, а там всего семь срочников было: "О! Приехал салага! Ну, привет! Старшина, дай ему сапоги хромовые, мы его на танцы в Дом офицеров поведем!" Салагу! На танцы! А там машинистки, медсестры, офицеры и ансамблисты - привилегированная публика!   Следующим утром в семь приходит дневальный: "Начальник ансамбля, майор, вызывает вас к себе!" Прихожу, он говорит: "Лев! Вы не хотите помузицировать?" А я только встал. "Да можно, - говорю, - а что?" Он: «Мы готовим цикл просветительский, романсы, а вот 23 февраля будет отчетный концерт - хотим сделать "Бухенвальдский набат". А его пел Муслим Магомаев. И я спел - тем самым вытеснил сверхсрочника, но он, правда, на меня не злился. И вот 23 февраля в Доме офицеров, а это 800 мест, я пою - и в первый раз в жизни овации! Меня вызывают! И я еще два раза на бис пел "Бухенвальдский набат"!   - Начало звездной карьеры?   - В общем-то, так оно и было. Потом дали отпуск - а мы в ансамбле все отмалярили-отштукатурили, и офицеры начали нас просить поработать на них. Мы стали подхалтуривать, заработали марок, я накупил барахла немецкого маме, папе, сестрам.   Когда приехал в отпуск, батя сказал: "Выглядишь молодцевато! Иди, мать тебе что-то там приготовила". Я прихожу на кухню, она говорит: "Сынок! - Она меня всегда звала "сынок". - Я тебе треску приготовила свежую". Я говорю: "Мама! Я два года в армии ел одну треску!.." Но поел, вышел во двор, там ребята стали спрашивать: "Как в Германии? А девушка твоя замуж вышла!" Что делать?.. Ну ладно, бог с ней! Побыл 10 дней, сходил в ГИТИС, там говорят: "Приезжай, как отслужишь".   А меня стали уговаривать остаться в ансамбле: "400 марок дадим! Приоденешься!" Но я решил поступать в ГИТИС. А первый тур уже прошел. Но ректор меня послушал и сказал: "Нормальный парень, пусть идет на второй тур". А на третий тур пришел сам мастер Ансимов, спросил: "Что будете петь?" Я говорю: "Арию Филиппа на итальянском языке". Еще у меня был монолог какой-то и басня, которую я иногда читал в ансамбле. Он послушал, говорит: "Где вы берете этот репертуар?.. Ладно, танцевать можете?" Ну да, я в ансамбле танцевал же. А сам думаю: "Опять пролетел!" Но потом был перекур, вышел один мой знакомый, я смотрю молящими глазами - он мне: "Все нормально!" Через два года учебы я уже стал сформировавшимся певцом, а на третьем курсе меня взяли в Театр оперетты.   - А как вы стали эстрадным певцом?   - Я понимал, что в оперетте мне ничего не светит: я - бас-баритон, а там все партии героев прописаны на теноров. Звали в Ташкент в оперу, в Молдавию приглашали, еще куда-то, но я решил: "Пойду к Утесову!" Он меня послушал, спрашивает: "Сколько ты там получаешь?" Я говорю: "110 рублей", - а это была хорошая ставка, артисты зарабатывали по 80-90. Он говорит: "Я тебе даю 250 - будешь у меня солистом!" Я к Ансимову, у которого я был занят в Театре оперетты, а он ни в какую: "Ты по закону должен два года отработать, и вообще ты меня не убедил!" А тут еще моя тогдашняя жена тоже попробовалась к Утесову и прошла. Я думал, будем вместе работать, - и вдруг категорическое "нет". А я был совестливый, не наглый - как я мог вопреки! Алла была жутко расстроена, она посчитала, что я ее подвел.    А потом подошла ко мне мой педагог: "Лева! Идите на радио - там четыре оркестра". Пришел на конкурс -конечно, эстрадники зацепились за меня, Силантьев... Взяли в штат - надо работу серьезную дать, а было 100-летие Ленина, и Щедрин ставил свою ораторию на радио: "Ленин - сердце народа". И мне сказали: "Ты учи, будешь дублером". А основной солист был из Большого театра, и он не выучил партию. И меня привели на сводную репетицию, потом к Рождественскому - он говорит: "Еще бы пару недель надо порепетировать!" А когда репетировать?.. Была еще пара уроков с Щедриным - и в Питер, зал "Октябрьский", 3,5 тысячи человек. А параллельно я с оркестром Силантьева выступаю. Спел ораторию, а там три партии - я пел рассказ красногвардейца: "Я бывший батрак, в 17-м году бросил работать у кулака и вступил в ряды большевистской партии, по окончании Гражданской войны был направлен в личную охрану Ленина, по правде сказать, не любил он личной охраны..." Очень сложная музыка, но Щедрин мне говорил: "Важно настроение! Вы же актер!" Я спел нормально, а потом Зыкина пела народный плач без слов, только голосом. Народ, конечно, пришел на Зыкину.   А затем - лето 70-го года, конкурс артистов эстрады, я иду от радио, за спиной у меня - оркестр Людвиковского с европейской аппаратурой. Конкурс в Театре эстрады был; первую премию решили никому не давать, вторую мы разделили на три коллектива.   В 71-м году готовлюсь в Сопот, делаю три аранжировки песни "Баллада о красках", везде уже проспекты рекламные, - и вдруг за неделю меня вызывают в управление культуры, и начальник управления говорит: "Лев, извини, поляки хотят девушку. Поедет Маша Кодряну". Маша была молдаванкой, и кто-то тамошний продвинул Щелокову или Брежневу мысль, что она должна ехать. Я горем убитый, а мне: "Мы тебе компенсируем -поедешь на "Золотой Орфей".   Еду, я по баллам первый, получаю третью премию, а первую - российская певица, которую никто не знает. Ладно, все-таки лауреат. А в 72-м, летом, Фрадкин решает, что именно я поеду с песней "За того парня" - ее выбрал Союз композиторов для Сопота, на конкурс. А я уже хорошо разбирался в эстраде: у меня был родственник - советник посольства, он мне привозил Джо Дассена и других исполнителей, и я говорю Фрадкину: "Давайте что-то придумывать - балладная форма не прокатит". И мы аранжировку изменили: их было три - собрали в одну и сделали балладу с выходом наверх.   А поляки хорошо понимают русский язык, и всего-то 27 лет прошло с войны, эта тема их пробила, а я еще "гвоздил", что не свойственно эстрадникам, таким ярким звуком пел... И я пою "За того парня" - и вдруг "бисы". И все, первая премия. И я на заключительном концерте три раза пел эту песню на бис, чего не бывает в принципе. Наутро проснулся совсем знаменитым: "Сопот", "Орфей" тогда смотрела вся страна. И пошло, покатилось: стал халтурить на эстраде, а в 72-м году появились уже и песни популярные, а потом и самые настоящие - и "День Победы", и "Соловьиная роща", и "Притяжение Земли", и "Нам не жить друг без друга", и "Ни минуты покоя"... Так и покатило.   - Перестройка ударила по карьере?   - Да, все было удачно, великолепно где-то до перестроечного периода, а потом все старое было отметено, все стали зарабатывать кто как может, Коля Соловьев пошел таксистом, у меня сохранились периферийные концерты, но на радио, на ТВ уже ничего не звучало. Я думал: надо, наверное, заканчивать, да уже и возраст... Жена говорит: "Иди бизнесом занимайся или преподавать". Я пошел в Гнесинское училище - параллельно с соседом думали, что делать: то ли сигаретами начать торговать, то ли лампочками...   Нет, я что-то зарабатывал, но не так, как всегда, и деньги стали другими - вроде бы большие, а ничего не остается. Накопления потеряли в одночасье - пришлось пахать. А потом наступил 92-й год, мое 50-летие, и тут мои друзья говорят: "Мы тебя любим, поехали на Север, в Западную Сибирь - мы тебе покажем, как работают нефтяники, мы тебе поможем!" И пошла жизнь коммерческая, с корпоративными концертами, и мне предложили сделать концерт в ГЦКЗ "Россия" к моему юбилею. Его снимало ТВ - и неожиданно он прошел с самым большим рейтингом, и все развернулось в другую сторону.   У меня записано 400 песен, какая-то камерная музыка, я, наверное, больше всех спел в "Песне года" - меня только один раз не позвали, когда ее делала Алла Пугачева, но пришел Игорь Крутой, и я снова вернулся. В общем, мне есть чем гордиться, говоря о своей творческой судьбе.   - И тем не менее ваша вторая жена не знала, кто такой Лев Лещенко. Или это был хитрый ход при знакомстве со знаменитостью?   - Не знала. Это странно, но объяснимо. Со своей второй супругой я познакомился в Сочи - она приехала на каникулы, и я встретил ее неожиданно в лифте. А мой приятель, как оказалось, пригласил ее с подругой вечером на ужин. А я же не знал, что именно их. Едем в лифте, смотрю: девчонка, вначале она мне не особо и приглянулась - с пляжа шла, обычная девочка, ненакрашенная, а вечером являются такие две сумасшедшие дамы! И так она мне понравилась! Я подумал: "Какая девчонка!"   Ужинать пошли в шашлычную, и там при входе меня все приветствуют: "Смотрите, кто к нам пришел!" Замечаю, что она посматривает на меня удивленно. Я подумал: "Неужели она не знает, кто я?" Потом пошел ее провожать, и она вдруг спрашивает: "Откуда тебя все знают?" Я решил пошутить и говорю: "Дело в том, что я крутой сочинский мафиози!" Так на следующий день она говорит: "Идем в ресторан!" - а уже двенадцатый час ночи. Я говорю: "Ресторан закрыт, он до одиннадцати", - а она: "Ну, ты же мафиози, сейчас и проверим, как тебя уважают!" Пошли в ресторан, я побежал на кухню, меня узнали, порезали колбасу, сделали салат. Поели мы чем Бог послал, и я ее начал упрашивать пойти ко мне пить кофе с коньяком. Она долго не соглашалась, я ее уговаривал. Уговорил...   С этого, собственно, и начался наш сумасшедший роман. Потом она сказала, что должна уезжать, дала телефонный номер подруги в Москве. Наступает следующий день, и я вдруг понимаю, что должен прямо сейчас лететь в Москву. Набираю телефон подруги, она говорит: "Да, Ира у меня", - я говорю: "Я через три часа у вас буду". Приехал - и к себе домой уже не пошел: что называется, "пошел за хлебом и пропал на полтора месяца". И все.   Потом проводил ее в Венгрию, в Будапешт, - оказывается, она там училась, уехала туда в 1972 году, когда я еще не был звездой общесоюзного масштаба, поэтому она меня и не знала.   Проводил Иру, приехал домой - на пороге появляется моя первая жена Алла. "А, - говорит, - это ты! Одну секундочку!.." И выносит мне два чемодана моих вещей. Я говорю ей: "Алла! Ты мудрая женщина! Спасибо тебе огромное за то, что ты так все просто решила".   Поехал к отцу-матери - они выделили мне диванчик. Год я звонил Ире, часа по полтора-два каждый вечер разговаривали - в итоге я за год заплатил 13 тысяч за телефонные переговоры. Потом она приехала на каникулы: прилетела в девять вечера, а я в час ночи улетаю в командировку в Новосибирск. Я убеждаю ее полететь со мной - она объясняет изумленным родителям, что ей надо прямо сейчас улетать, хватает какие-то свои вещички, мы мчимся в аэропорт, проводим в Новосибирске три "медовых" дня, затем она снова улетает в Будапешт, у нас снова телефонный роман... Потом она возвращается в Москву окончательно - я понимаю, что надо что-то решать. Не стану описывать ту волокиту, в результате которой мне удалось получить двухкомнатную квартиру, оформить развод, - я расписываюсь с Ириной, и вот мы уже 34 года вместе.   Чего мне еще желать? Я просто счастлив.   По материалам газеты "Московский Комсомолец"